Мрак окутал лабораторию, но Мари продолжала трудиться. Университет, по-видимому, испытывал недостаток средств для поддержания освещения в вечернее время, так что приходилось довольствоваться лунным светом, струившимся в окна, да несколькими свечами, которые она поставила в центре стола и которые создавали островок золотистого свечения, приютивший ее и Макса.

Маленькие желтые огоньки подрагивали перед глазами, взгляд которых был устремлен на ящики с рассадой.

Десять часов. Уже десять часов соединение находилось в стоячей воде – и не загоралось. Все предыдущие его версии вспыхивали через час, или, в лучшем случае, через два.

Но эта версия, похоже, отличалась устойчивостью.

Не отрывая глаз от крохотных гранул, рассыпанных по почве, Мари поднялась с табурета; робкая улыбка дрожала на ее губах. Как боялась она верить случившемуся!

Движимая порывом – необоснованным, абсолютно иррациональным порывом, – она взяла стакан со смесью, высыпала в ладонь немного порошка и бросила его в язычок пламени, готовая отскочить от стола.

Но взрыва не последовало. Напротив – пламя потухло. Свеча оплыла и погасла.

Радость вспыхнула на ее лице. Она улыбалась. Получилось! Новая версия принесла успех. Соединение устойчиво не только к воде, а даже к огню!

Восторг, переполнявший ее, вытеснил осторожность – она проделала это еще раз. Вторая свеча угасла столь же мгновенно, как первая.

– Макс! Ты видел? – воскликнула она. Ответа не последовало.

Она перевела взгляд, впервые за несколько часов отрываясь от эксперимента.

– Макс? Он спал.

Заснул прямо за столом, уронив голову на книгу, которую штудировал все это время. В статье о процессе горения и окисления он пытался найти научное подтверждение своей теории опилок, да видно усталость одолела его.

Мари почувствовала, как знакомое чувство затопило ее сердце, и чувство это было столь могучим, что заглушило даже охвативший ее мгновение назад восторг. То была нежность. Не отдавая себе отчета в том, что делает, она поставила стакан и обошла стол.

Ему давно следовало бы поехать домой; он еще не поправился, он слаб, его рана болит, но он не захотел оставлять ее одну. Какой он бледный и какой... юный. Каким трогательно беззащитным выглядит он сейчас... Взъерошенные волосы, упавшие на лоб, съехавшие с носа очки делают его похожим на гимназиста, заснувшего над книжкой...

Она приблизилась, не в силах подавить желание прикоснуться к нему. Воспоминания нахлынули на нее.

Однажды она уже видела его таким. Это было в том доме, в Париже. Было утро, она вошла к нему в кабинет...

Она удивилась, осознав вдруг, что мысль об их общем прошлом сейчас не вызывает в ней ни боли, ни гнева. Сколь же необъятной и могучей должна быть затопившая ее нежность.

Она осторожно сняла с него очки и положила их на стол. Они оставили след на его шершавой щеке. Мягко, едва касаясь, провела она пальцем по этой отметине, потом тронула его распухшую скулу, синяк на подбородке, легким движением убрала со лба волосы.

– Ангел Разбойник – прошептала она беззвучно.

Потом улыбнулась, ощутив прохладу его лба. Слава Богу, температуры нет. Она облегченно вздохнула. Инфекция могла бы оказаться пострашнее любой пули.

Господи, как она волновалась. Боялась, что он умрет, тогда как они только-только...

Вздрогнув, она убрала руку. Улыбка замерла на ее губах.

Что «только-только»? Уж не строит ли она планы на их совместное будущее? Неужели она втайне надеется?

Нет. Не может быть. У них нет будущего.

Хотя...

Он во многом был искренен с ней. То, что он рассказывал о своей семье, о своей болезни, – все это оказалось правдой.

Он даже нашел Армана, хотя должен был понимать, что тот станет настаивать на немедленном ее освобождении.

Но почему, почему так трудно поверить в его любовь?

Дрожащая, она стояла неподвижно, мучительно желая и не смея снова дотронуться до него.

Она боится. Боится верить ему. Однажды поверила, но призрачная мечта, не успев стать былью, растаяла, оставив после себя лишь горечь и обиду. Она уже не сможет быть ни сильной, ни безрассудной.

Да и может ли быть, чтобы он любил ее. Такую, какая она есть. Вернувшаяся из мрака беспамятства Мари Николь ле Бон не из тех женщин, в которых влюбляются мужчины.

Тем более такие, как он. Ее губа задрожала... Взгляд ее ласкал его прекрасное лицо.

Она не красива. Не обаятельна. В ней нет ничего примечательного.

Она не женщина, она ученый сухарь. Но именно потому, что она ученый, она и опирается на факты. У нее холодная голова. Она не подвластна чувствам.

Но почему она так дрожит?

Значит, есть в ней какая-то тайная, не поддающаяся логическому осмыслению, слабая, но удивительно настойчивая потребность, которая заставляет ее верить в несбыточное?

Она была в смятении – глядела на Макса и не могла ни прикоснуться к нему, ни отойти от него. Его веки дрогнули и поднялись.

– Мари... – Он смотрел на нее, сонно моргая и улыбаясь. – Мне снился чудесный сон.

– Вы... утомились, милорд, – тихо сказала она. – Вам лучше поехать домой.

– Нет, только когда закончим. – Он выпрямился, покрутил плечом, размял его, потом широко зевнул. – Который час? Как наша новая смесь?

– Превосходно. Все получилось. Мы закончили.

– Получилось? – ошеломленно переспросил он.

– Да. Вы оказались правы. – Обрадованная возможностью освободиться от мучительных мыслей, она вернулась на свое место и высыпала на свечу пригорошню порошка. Пламя задрожало и потухло. – Видите? Вы победили.

– Мы победили, – поправил он, расплываясь в улыбке.

Он окончательно проснулся. Вскочив, он обежал стол и выхватил у нее стакан с порошком, желая удостовериться самому.

– Ха, взгляните-ка! – Очередная свеча погасла. – Теперь посмотрим, каково им будет устраивать взрывы! Мадемуазель, вы совершили настоящее...

Он повернулся к ней, и улыбка сбежала с его лица.

– В чем дело? – испуганно спросила она. – Вам нехорошо?

Он стоял в дрожащем свете четырех оставшихся свечей и ошалело смотрел на нее.

– Боже! Мари, – прошептал он. – Ты рассердишься на меня, но... ты сейчас такая красивая.